Е. Ф. Писарева. Письма к Е.И. Рерих

Эти письма написаны Еленой Фёдоровной Писаревой в тот сложный период её жизни (ей было уже за 85), о котором Н.К. Рерих писал одному из корреспондентов: «Жаль, что Писарева сейчас находится не только в болезненном, но прямо в бедственном состоянии. Её итальянские друзья, у которых она всё время живёт, сами находятся в тяжко болезненном состоянии, и из этого круто меняется всё положение вещей. Жаль слышать, когда такие замечательные деятельницы так страдают от земных условий».

Скан-копии писем Е.Ф.П. взяты из выложенного в свободном доступе архива на сайте Музея Рерихов.

Первое письмо записано под диктовку Е.Ф.П. её дочерью, Наталией Николаевной, об уходе которой с земного плана Рерихам сообщил 9 декабря 1939 года Рихард Рудзитис: «Осенний номер женевского Вестника говорит об уходе дочери Е.Ф. Писаревой».

Остальные письма написаны от руки самой Е.Ф.П. По поводу почерка в этих письмах Н.К. Рерих писал: «Мы только что получили от неё воздушное письмо, уже написанное крайне усталым и дрожащим почерком, — ведь последнее время она больна и правильно называет себя инвалидом».

Udine [город У́дине, Италия], 18-1-1939

Дорогая Елена Ивановна,

принесли мне с почты Вашу «Тайную Доктрину», и я подумала: действительно Россия может гордиться своими женщинами, ведь это настоящий подвиг! В Петербурге, когда мы переводили «Тайную Доктрину», работало семь человек, и я, выбранная редактором, была восьмая. Вы же одолели этот огромный труд, по-видимому, в одиночку? И какое великолепное издание!

Шлю Вам горячую благодарность и в то же время испытываю грустное чувство, что не могу читать Ваш труд. Такую большую книгу я не могу осветить своей лампочкой, а иначе мои глаза отказываются читать. Чтобы для Вас яснее стали условия моей жизни, должна прибавить, что единственно, кто мог бы прочитать её для меня вслух, это моя дочь, но у неё так много обязанностей, кроме ухода за мной, что на чтение для меня у неё не остаётся времени.

Меня, прежде всего, заинтересовало, как Вы перевели Станцы. В нашем Петербургском переводе мы поместили перевод Станцев, кот[орый] был сделан в Москве теософом-лингвистом Батюшковым. Постараюсь найти экземпляр этого перевода для сравнения и надеюсь, что благодаря очень крупному шрифту смогу в яркий солнечный день сравнить Ваш и его перевод.

Буду Вам очень благодарна, если Вы найдёте время сообщить мне все подробности: сколько времени у Вас взял перевод, почему Вы все три тома нашли нужным соединить в два, во скольких экземплярах напечатана «Т[айная] Д[октри]на» и какую Вы назначили цену за неё.

Появление Вашей «Т[айной] Д[октрины]» — это радостное событие не только для меня, но и для всей русской Теос[офской] секции вне России. Все её члены принесут Вам горячую благодарность за Ваш подвиг.

Получила я также журнал «Flamma» и очень сожалею, что живу в Италии в таком маленьком городе, как Udine, — в таком уединении, как моё, не могу пропагандировать этот, по-видимому, прекрасный журнал. Передам его на время председателю Триестинской теос[офской] ложи. Он приезжал ко мне, узнав, что я переписываюсь с Николаем Конст[антинович]ем, — под влиянием речи президента Т[еософского] О[бщества], в которой он говорил о необходимости одухотворять жизнь и искусство так, как это делает русский художник Рерих. Все триестинские теософы заинтересовались, и их представитель просил меня дать ему на время снимки с картин Н[иколая] К[онстантиновича] и литературу, касающуюся его; я дала ему все статьи и монографии Н[иколая] К[онстантиновича] для прочтенья на английском языке.

В журнале «Flamma», под ярким светом моей электр[ической] лампочки, я разглядела Ваш портрет, дорогая Елена Ивановна, и мне очень захотелось получить его от Вас. Могу к этому прибавить, что лицо Ваше мне очень понравилось.

Про себя не могу сказать ничего отрадного: силы слабеют, так же как и зрение, и, кроме того, всё усиливающиеся сердечные припадки моего друга, Дины Комессат[т]и, грозят мне остаться без приюта.

Передайте, пожалуйста, мой горячий привет и благодарность Николаю Константиновичу за его добрую память обо мне, а также за Ваше общее с ним поздравление с Р[ождеством] Хр[истовым], и прошу Вас поблагодарить за меня В[ладимира] Шибаева, также порадовавшего меня своим поздравлением с праздником Р[ождества] Хр[истова].

Всем сердцем преданная Вам

Е. Писарева

P. S. Хотелось бы знать, когда появится II-ой том «Братства».

4 Марта 1939 г.

Дорогой заочный Друг, Елена Ивановна, попробую выразить то, что я испытала, читая Ваше письмо, — пишу ощупью. Чем дальше я его читала, тем больше я удивлялась — как Вы могли узнать, что я страдаю, что я нуждаюсь в душевной помощи; и когда я дочитала его до конца, мне хотелось послать Вам туда, наверх, к Гималаям, вопрос: как Вы и это угадали — угадали, что ничто не может так утешить меня, так заставить забыть мою тяжёлую земную долю, как когда передо мной приподнимается край завесы, скрывающей истинную цель нашего бытия?

Ваша передача неизвестного мне научного исследования «Resonanz als Weltgesetz [нем. Резонанс как мировой закон]» увлекла меня совсем на другие планы и вернула мне бодрость и внутреннее равновесие. Спасибо, мой ясновидящий Друг. Вы уже и раньше начали помогать мне: несколько дней назад я получила от д-ра Лукина такое дружеское, доброе письмо и драгоценный для меня дар — много снимков с картин Н[иколая] К[онстантинови]ча. Это, несомненно, Ваше внушенье.

Вы хотите знать условия моей земной жизни? В коротком изложении я уже сообщала Н[иколаю] К[онстантиновичу], что нашла на чужбине в лице Дины Комес[с]ат[т]и верного друга, которая приютила меня, бездомную, с такой любовью и деликатностью, что я совсем не страдала от неопределённости моего пребыванья в её доме. Теперь всё изменилось — она разорилась, все её многочисленные недуги ухудшились, а я уже не могла отплатить ей «сторицей», как она говорила, оставаясь при ней в многочисленных ролях: чтицы, сиделки, друга, развлекающего её. Надвигающаяся слепота моя совпала с появлением нового лица, постепенно ставшего хозяйкой и законодательницей дома К[омессат]ти; это молодая очаровательная жена её старшего сына (младший живёт постоянно в деревне — больной, без дела). Я ничего не могу сказать худого о новой хозяйке — она очень привлекательна, но страдает тем же недостатком, как и большинство молодого европейского поколения, — крайним материализмом и ещё более крайним эгоизмом; и она не только не внесла света в жизнь бедной, больной Дины, как я надеялась, а забрав и мужа, такого же слабохарактерного, как и сама Дина, и постепенно вытесняет её из положенья хозяйки, желая превратить её виллу в «аристократическое» совместное жильё. Ей мешает то, что мой друг, А[нна] А[лексеевна] К[аменская], проводила с нами в течение 16 лет свои летние вакации, и делает почти невозможным её продолжительное пребывание в доме Дины.

Сердце Дины — в такой фазе болезни, что можно ожидать каждый день её конца; тогда мы с Наташей остаёмся бездомными пролетариями, но это только внешний фон; главное — моя усиливающаяся слепота и разрушенное здоровье моей дочери. Она с разбега ушибла об острый край мебели низ живота; два доктора нашли необходимым операцию; ей после операции наложили 20 швов, разрезали почти весь живот. После этого она вернулась ко мне, и первая её помощь была — письмо к Вам, но была и последняя. Она почувствовала себя так плохо, что пришлось идти к доктору, — он и хирург, осмотрев её, решили «попробовать» рентгеновские лучи. Сейчас она лежит, но не в доме Дины, а в своей комнате, кот[орую] она нанимает недалеко от нас; и я её не увижу — сколько времени, не знаю, — т[ак] к[ак] у меня осталось так мало сил, что я не выхожу из дома.

Вот краткий отчёт о нашей внешней жизни. Внутреннюю Вы сами можете добавить. Мой высший центр жаждет работать, продолжать начатый труд, а ослабевшие проводники не в состоянии без помощи зрячего исполнять его волю. Литер[атурный] труд требует глаз и здоровья, кот[орое] у меня всё убывает, а я его закончила только наполовину… Смириться? Вот это мне достаётся труднее всего.

Передайте, пожалуйста, Н[иколаю] К[онстантиновичу] мой глубокий, любящий привет и передайте ему, что Godenigo — тот тенор, котор[ый] слушал совет президента Т[еософского] О[бщест]ва поучиться у художника Рериха, как следует облагораживать жизнь, — был на Т[еософском] Конгрессе в Загребе и поспешил пойти в Музей, чтобы самому убедиться, как нужно «одухотворять» жизнь; и был так поражён картинами Н[иколая] К[онстантиновича], что, вернувшись в Триест, поехал вторично с женой, снова в Загреб, с единственной целью — ещё раз взглянуть на картины Н[иколая] К[онстантиновича]. Для европейца с очень ограниченными средствами нужен очень большой восторг, чтобы совершить такой «подвиг». Я дала ему все англ[ийские] статьи Н[иколая] К[онстантинови]ча, и он зачитывается ими.

P. S. Вы спрашиваете, дорогая, какой книги из серии Агни Йога у меня не хватает? «Беспредельность».

Я люблю книги, считаю их нашими лучшими друзьями, когда мы их открываем и беседуем с ними. Когда же они стоят без употребленья на полках, мне всегда жаль тех людей, которые дорого бы дали, чтобы иметь их, и не могут. Поэтому, просмотрев крупно напечатанные Станцы, я отослала Вашу «Т[айную] Д[октрину]», зная, как она нужна Брезинской для её работ. Она пришла в такой восторг, что Вы бы порадовались. Пишет, что начнёт немедленно работать в своей ложе и что все работающие р[усские] теософы будут Вам глубоко благодарны. Брезинская помогает и мне, простукивая мою «Историю м[оей] души». Вы мне прощаете, что я уступила нуждающей Ваш дорогой дар? А[нна] А[лексеевна] К[аменская] тоже радуется, и Вы, конечно, уже получили её благодарное письмо?

Как хорошо, когда книги, приносящие свет, попадают в такие щедрые руки, как Ваши и Н[иколая] К[онстантиновича]! И как я счастлива, что узнала Вас обоих. Больше всего мне хотелось бы иметь Ваши письма, пока я ещё на земле. Учений У[чителя] Ил[л]ар[иона], к сожалению, не читала.

Относительно моей личной жизни прибавлю, что вот уже 2 года, как не имею вестей от моего сына, — только предостереженье от его друзей, что для него будет очень опасно получить что-либо из заграницы. Безопасно ведут кор[респонден]цию только те, кто сумел поладить с б[ольшевика]ми.

2-го Марта вся Италия переживала небывалое во всей истории Папства событие: белый дым из трубы Сикстинской капеллы показался в первый же день собравшегося Конклава. Такого единодушия не было ещё никогда — также и такого единодушного восторга, что сразу выбран наилучший. Дина помолодела на 10 лет и забыла все свои болезни. И даже меня, когда я представила себе собравшуюся многотысячную толпу, в искреннем восторге упавшую на колени, и прекрасную фигуру избранника, благословляющего её с балкона Ватикана, — даже меня охватило волнение… И в то же время сознанье, что католицизм — всё ещё большая и всё ещё живая сила.

Радуюсь, что Вы послали мне Ваш большой портрет: лучше разгляжу моего заочного Друга, который становится всё дороже для меня. Ещё и ещё раз спасибо за всё! Ваша навсегда.

[Следующий фрагмент дописан в перевёрнутом виде в верхней части первого листа данного письма.]

С каким чувством я читала Ваше письмо, Вы почувствуете Вашим чутким сердцем. Вы завоевали меня навсегда.

Е. П.

6-го Марта [1939 г.]. Это письмо я писала не для общего чтения, а для Вас одной, дорогая Елена, дорогая Елена Ивановна; Н[иколая] К[онстантиновича] я выделяю из общей души Вашей дружной Общины, вы оба представляете для меня одну душу: идеальное сочетание его мужественной души с Вашей женственной душой.

Хотелось бы мне знать, что Вас так сильно влечёт ко мне: чувствует ли Ваше горячее сердце, что и моё сердце так же горячо, как и Ваше, или Вы узнаёте в астр[альном] мире, что наша встреча не первая и идёт из большого «далёка»?

4-1-40

Udine — Via Mazzini 13 [итал.: Удине — Улица Мазцини 13]

Дорогой заочный друг, Елена Ивановна.

Вчера получила Ваше письмо, написанное 32 дня тому назад. Словно Ваш привет медлил, чтобы попасть ко мне в самую нужную минуту, когда так радостно было услыхать дружеский голос. За всю мою жизнь не припомню такого печального Рождества. Мы остались одни с Диной в её старом, трёхсотлетнем доме, построенном тогда, когда Италия была гораздо теплее и не нуждалась ни в калориферах, ни в двойных рамах. Холод был небывалый для Италии — по утрам термометр показывал 10° ниже ноля; и за все семнадцать лет моего пребывания на чужбине мой верный друг, Анна Алексеевна, не могла порадовать меня свои приездом — её предупредили, что она не сможет вернуться. Кроме того, моя помощница Христина простудилась, и я осталась без неё совсем беспомощной.

До этого Вашего письма Вы ещё два раза приходили ко мне на помощь в минуты жизни трудные: один раз, после ухода моей Наташи, я получила от Вас такое задушевное сочувствие моему великому горю, а во второй раз, на 3-ий день Рождества, почта принесла мне Ваш и Н[иколая] К[онстантиновича] привет на открытке с его картины, изображающей снеговой покров на горном кряже. Спасибо вам обоим.

Вы спрашиваете, получила ли я два тома «Беспредельности» и журнал «Фламма»; я их не получала, но постараюсь навести справки.

Относительно моего труда, о котором Вы спрашиваете, я должна буду ответить Вам обстоятельно, а сейчас, по воздушной почте, мне захотелось поскорее сообщить Вам, что я ещё жива, стараюсь быть бодрой и сохранить настолько сил, чтобы закончить свою книгу. Если не закончу, то заранее распоряжусь, чтобы Вам переслали экземпляр, напечатанный для Вас на пишущей машинке.

Передайте, пожалуйста, мой сердечный привет и глубокую благодарность Николаю Константиновичу, и моё поздравление как Вам, так и ему с новым годом и желание, чтобы он принёс Вам радостную весть с Востока.

Преданная Вам Елена Писарева.

Udine — Via Mazzini 13

26 января 1940 г.

Дорогой заочный друг, Елена Ивановна.

Вы меня спрашиваете про мою автобиографию и выражаете большой интерес к ней. Ввиду этого я решила рассказать Вам, каким образом возникло решение написать эту книгу.

Когда я уже начала терять зрение, мой друг А[нна] А[лексеевна] К[аменская] стала уговаривать меня рассказать в виде биографии мою интересную во многих отношениях жизнь. Я очень тосковала без чтения и попробовала исполнить её желание, диктуя мои воспоминания Наташе. Это второе переживание моей долгой жизни заинтересовало меня, и в то же время у меня явилась мысль о возможности дать широкой публике понятие о том, что даёт «Тайная Доктрина» для человека вдумчивого, ищущего новых путей.

Задача для человека, потерявшего зрение, была, как я теперь вижу, почти неисполнима[я]. Вы должны знать, какую большую работу представляет собой литературный труд. Когда я писала свои статьи, моей книги, убедилась, что не в состоянии выполнить свою задачу так, как хотелось бы. Сейчас передо мной встаёт вопрос: следует ли напечатать её или не следует — как неудачную попытку новой формы пропаганды эзотерических знаний?

Когда я в моём рассказе подошла к периоду моего знакомства с «Тайной Доктриной», я воспользовалась уже готовым материалом, написанным мною для «Истории возникновения Теос[офского] движения в России»; воспользовалась для того, чтобы рассказать мою долю работы в этой области. Поэтому, когда Вы дойдёте до главы «Моё третье светлое воплощение», Вы найдёте многое, что Вам уже знакомо из неизданной «Ист[ории] возникн[овения] Теос[офского] движения в России».

Когда же я подошла к самому концу, моё физическое здоровье и мои силы настолько уже понизили мою работоспособность, что вместо ожидаемого «заключительного аккорда» оказалось слабое отражение моих собственных мыслей.

Если я докончу после всего сказанного сейчас мой труд и найду его слишком несовершенным, я поставлю крест над моей книгой. Главная часть её уже простукана на машинке в 4-х экземплярах, и Вы получите, когда она будет простукана вся, один из них, как мой подарок Вам.

В тёмную полосу моей жизни я получила от Вас, дорогая Елена Ивановна, неожиданную помощь. Вы прислали мне по воздушной почте такой горячий привет, которого я совершенно не заслужила, и такое тонкое понимание моей души, которое и порадовало, и удивило меня.

Поэтому, кончая это моё, может быть последнее, письмо, мне хочется сказать Вам не «прощайте», а «до свиданья» в одной из наших последующих жизней.

Передайте, пожалуйста, мой задушевный привет Николаю Константиновичу.

Ваша Е. Писарева.

30 марта 1940 г.

Дорогая Елена Ивановна,

Вы не можете себе представить, как я обрадовалась, получив Ваше письмо. Я думала, что в том напряжённом внимании, которое в наше смутное, переходное время устремлено на мировые события, Ваша дружеская забота обо мне могла легко утонуть в этом напряжённом внимании. Я рада была, что ошиблась.

То, что Вы пишете мне о Наташе, и те сообщения, которые даёте мне о наших прежних воплощениях, очень интересны для меня, но я бы желала знать, каким путём они достигают до Вас. Не примите это за недоверие; Вы знаете, как я принимаю и до какой степени признаю авторитет моей духовной матери, А[нни] Безант. Но и к её откровениям я относилась совершенно так же: я не могу ничего брать на веру.

Когда я читала её книгу «Man, Whence Whithor» [«Man: Whence, How and Whither» англ.: «Человек: откуда, как и куда»], я ко многому относилась с сомнением, зная, до чего сложная организация наших различных проводников трудно поддаётся контролю, пока мы ещё на земле. В обоих случаях: и в моём желании узнать, какими путями Вы приобретаете эти сведения, и в случае с книгой г[оспо]жи Безант — у меня нет недоверия, а присущая мне потребность ясно знать то, что мне передаётся.

Ваше сообщение о наших прежних встречах принимаю вполне, потому что он[о] совпада[е]т с моим сознанием, как много общих черт я нахожу между Вашими свойствами и моими. Но пребывание Наташи в Д[окиуде], назначенное и для меня, приводит меня в недоумение — до того различны наши свойства, наши пути, наши устремления. Она жила всегда сердцем, я — преимущественно, головой; её путь — служение, мой — стремление к усовершенствованию. Она всегда была полна терпения, я — с великим трудом только начинаю достигать его. Её внутренняя работа совершалась медленно, но шла в глубину, моя — всегда была стремительная и быстрая. Её ментал отставал всегда от сердца, мой, наоборот, настолько преобладал, что задерживал развитие сердечной мудрости и т. д. Мне казалось бы, что нам обеим нужна различная атмосфера и различные поучения, и думалось также, что наша любовь друг к другу настолько сильна, что позволит нам находить друг друга по временам в различных областях потустороннего мира, но что пути наши останутся различными. Если возможно — дайте мне несколько намёков, выясняющих моё недоумение.

Моя работа подходит к концу; я надеюсь закончить её вскоре. Как только она будет закончена — пришлю её Вам. Очень прошу Вас посоветовать мне, как вернее переслать её: обыкновенным способом, заказной бандеролью в виде почтовой посылки? Размер её будет, по всей вероятности, около двухсот больших конторских листов. Вы должны быть очень опытны, так как у Вас бывает такое множество пересылок.

Вы пишете, что с интересом ожидаете моей будущей книги (если она будет издана), а я так же буду ждать с великим интересом Вашего суждения, вполне откровенного и нелицеприятного. Очень вероятно, что Ваше мнение решит судьбу моих мемуаров — стоит ли их печатать или нет.

Вы ставите вопрос — стоит ли переписываться по воздуху ввиду существующих задержек. Я думаю, что всё же стоит. Между отправкой Вашего письма 12 Марта и получением его 28[-го] прошло шестнадцать дней, а обыкновенная почта более длительна. Одновременно с Вашим письмом я получила и поздравление с Пасхой на carte-postal [фр.: открытке] — на одной из моих любимых картин Николая Константиновича, за которую сердечно благодарю Вас. Меня же прошу простить, что я отказалась от всех поздравительных приветствий.

Портрет Ваш я получила в сохранности и тотчас же послала Вам письмо, в котором выразила своё большое удовольствие — видеть Ваш внешний Облик на моём письменном столе. (Я тогда ещё могла сравнительно ясно увидать его).

«Беспредельность» я получила, и последний выпуск «Флам[м]ы», но познакомиться с его содержанием не могла, т[ак] к[ак] моя помощница английского языка не знает. Но я делюсь им с поклонником Н[иколая] К[онстантиновича], знающим англ[ийский] язык.

Посылаю Вам и Николаю Константиновичу, а также всем членам Вашей Общины, моё запоздалое поздравление с Светлым Праздником. Мысленно обнимаю Вас, милая сестра, и желаю Вам всего светлого и доброго для Вас и для Ваших.

Ваша Е.П.